Хлебников и государство времени Пунин Н.Н.‹Хлебников и государство времени›Поймите, он дорог, поймите, он нужен нам.Хлебников 29-го его похоронили на уголке кладбища в Ручьях. Священник было не пускал в ограду кладбища, т.к. мы устраивали гражданские похороны. Но т.к. тут нет другого кладбища, то исполком распорядился пустить в ограду, и ему отвели место в самом заду, со старообрядцами “верующими”. На крышке гроба изображен голубой земной шар и надпись:ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ЗЕМНОГО ШАРАВЕЛЕМИР 1-‹ый› Положили гроб в яму и, закурив “трубку мира”, я рассказал мужикам про друга Велемира, Гайявату, который также заботился о всех людях полсвета, а Велемир о всем свете, в этом разница. И зарыли, а на сосне рядом ‹...› написали имя и дату.(Из письма П. Митурича) Это похоронили В. Хлебникова. В Петербурге только одна газета отметила его смерть.Менее чем за год до этого умер А. Блок. ‹...› Еще ‹...› с утра весть о кончине поэта разнеслась по Петербургу, и квартира покойного стала наполняться народом. Приходили не только друзья и знакомые, но совершенно посторонние люди. ‹...› В великолепный солнечный день двигалась несметная процессия, запрудившая всю Офицерскую до улицы Глинки.(М. Бекетова. Александр Блок)Две судьбы, два мира, два века и две меры, которыми отмерены эти две жизни: мера пространства и мера времени.Блок не принадлежит ни нашему поколению, ни нашему времени; он по ту сторону революции, в том тяжелом конце гуманизма, который есть XIX век. Это мир пространства, нас не знавший и отвергнувший; как страстно эти люди — люди этого века — ни предчувствовали чудесный переход в новый мир, в новую меру мира, — они не нашли выражения своей предчувствовавшей тоске; форма, которую Хлебников лаконично выразил словами: кольцо юношей, объединившихся не по соседству пространства, но в силу братства возрастов, — не была для них самой полной, общей и наиболее чистой формой для выражения полной, общей чистой и единственной особенности двадцатого века: его нового чувства времени.Все свидетельства царств и эпох, которые мы только знаем, указывают на то, что время, с тех пор, как его впервые ощутили, и до сих пор, понималось как последовательная и как бы плоская непрерывность, точно будто бы идущая сквозь мир, как его жизнь. Однородно этому некогда понимали и пространство. Архаические египетские тексты рассматривают: „Солнце, как Око бога, тучи, туманы и грозы, ночной мрак — как его врагов“ (Тураев, 34).Ночь, подобно туче, поглощает Солнце, пока бог не прогонит ее. В таком представлении о смене дня и ночи нет отчетливо чувствуемого пространства, ибо солнце не опускается за черту, подымаясь в другой стороне на утро, а как бы стоит в небе, поглощаемо на ночь мраком. Памятники доисторического искусства, даже в эпоху острого и сознательного реализма, точно так же не развертывают пространства; смутно отмечено правое и левое и ничем не выражена глубина. Пространство воспринималось, как плоская и замкнутая непрерывность, как кусок места, где стоял человек.До сих пор время также не знало ни своего правого и левого, ни своей глубины; оно определялось непрерывным прошлым, ушедшим как бы по плоскому и прямому пути, и неведомым будущим, находящим плоскостью на то ‹ребро?›, что сейчас.Начало XX века одновременно в разных областях знания и познания, как бы по закону детонации, сделало проблему времени основной проблемой века. Наиболее богатые результаты получены, по-видимому, физикой и, думаю, в художественном творчестве. Так что мне вновь представляется, что по одну сторону ворот, ведущих в нашу эру, стоит теория Минковского–Эйнштейна, по другую — теория государства времени В. Хлебникова.По имеющимся у меня, но непроверенным сведениям, Эйнштейн написал приветственное письмо русским футуристам, изучающим время; письмо было адресовано Хлебникову. Т‹ак› к‹ак› Х‹лебников› не знал, кто, кроме него, из русских футуристов занимается исследованием времени, то письмо это он целиком принял на себя.Хлебников прежде всего поэт, поэт чудесный, вскормленный гораздо более глубокими традициями, чем русский (пушкинский) классицизм. Насколько могу судить, он дошел в работе над языком до дна русско-славянских традиций и, как поэт (речетворец), творец слов, глубже идти не мог: глубже не шло русское слово; несмотря на то, что он, Хлебников, был одним из наиболее древних людей нашего времени, вспоминающим куски мира из времени до стоянок и царств. Он различал за бытовым солнечным значением слова его ночной звездный разум (понятие о самовитом слове), вскрывал через мудрость языка световую природу мира и говорил солнцу:Оно (т.е. дитя любви — Амур)о, Солнце, старче кум,Нас ранило шутя. Можно думать, что он был древнее Солнца. Такая древность позволяла ему проникать в более глубокие времена, чем те, в которых терялись славяно-русские традиции, и, уйдя за пределы солнечной системы (в миры самовитых слов), искать законов судьбы и находить их.Таким образом, этот человек сам был Гаммой Будетлянина, о которой он писал, что она одним концом волнует небо, а другим скрывается в ударах сердца. Новое чувство времени, как общая единственная особенность XX века, наострило оба эти конца, и в своих последних работах Хлебников излагал уже стихами законы рока, говоря:Но неужели вы не слышите шорох судьбы иголки,Этой чудесной швеи?Уместно потому начать изучение времени как новой меры мира, притом меры, в данном случае, установленной (данной) искусством, со стихов Хлебникова.Все стихотворные формы, сложившиеся в традициях классического гуманизма, не знали времени как элемента поэтического опыта; они пользовались временем лишь в том виде и в той форме, какие свойственны ему в жизни, т.е. за пределами поэтического опыта; в стихах было столько времени, сколько фактически требовалось на прочтение или произнесение их, иначе говоря, ноль поэтического времени.Форма развертывалась в пространстве. Покажем, что это так, хотя бы на стихах Блока, характерного гуманиста, трагически замкнувшего круг русских гуманистических традиций. Рассмотрим два его стихотворения, развертывающие разнородные пространства; ну, хотя бы вариант «Незнакомки» и первое стихотворение из цикла «Возмездие». Не говоря уже о ритмическом однообразии этих двух стихотворений, качающихся, как золотые иглы мачт неподвижного паруса, но и отдельные мотивировки тем, приемы их развертывания и, наконец, сами темы замкнуты в пространстве, соответствующем всегда одной единице времени — мгновению.Действительно, вариант построен на мотивированном развертывании пейзажа в плоском пространстве и не имеет другого времени, кроме того, каким владеет сам поэт в момент его созерцания (написания).Там дамы щеголяют модами,Там всякий лицеист остер —Над скукой дач, над огородами,Над пылью солнечных озер.Место описано, как бы очерчено кругом, следующая строфа раскрывает его качество:Туда манит перстами алымиИ дачников волнует зряНад запыленными вокзаламиНедостижимая заря.Затем следует личное отношение поэта к месту (пространству):Там, где скучаю так мучительно,Ко мне приходит иногдаОна — бесстыдно упоительнаИ унизительно горда.Может показаться, что „Ее“ приходом рождается действие, т.е. какая-то временная последовательность, но, во-первых,— поэт этого действия не показывает, а только рассказывает о нем, а во-вторых, описание действия (показывание его) не может дать чувство поэтического времени, подобно тому, как быстрое перебирание ног при ходьбе не ускоряет течения времени. Замечательно то, что поэт в дальнейшем, явно желая изобразить Незнакомку, описывает не „ее“, а то, как „она“ приходит, т.е. не вынимает ее из этого замкнутого пространства „загородных дач“, а, наоборот, называет только те ее черты, которые именно здесь в этом ландшафте стали ему известны и привычны; с этой целью — сохранить образ в заданном пространстве — перебиты четвертая и шестая строфа пятой, где характеристикой личного отношения образ Незнакомки снова притягивается к личности поэта, к мгновению его созерцания.Чего же жду я, очарованный,Моей счастливою звездой,И оглушенный и взволнованныйВином, зарею и тобой?Открытой и недоумевающей восторженностью этой строфы дается выход той бьющейся жажде описать Незнакомку, которая нарастает в четвертой и кипит в шестой строфах. Выход этот необходим, т.к. описание Незнакомки может вывести ее из очерченного пространства, и это тем более вероятно, что в шестой строфе поэт, видимо, бессознательно стремится описать ее, и глагол „оглушена“, который возвращает Незнакомку ландшафту, оттянут в самый конец строфы — против третьей строчки четвертой строфы. Конечно, он только оттянут, и единство временнóе, единство пейзажа, в конце концов, не нарушено ничем. Шестая строфа почти на грани этого выхода, т.к. глагол („оглушена“), который возвращает Незнакомку ландшафту, оттянут в самый конец строфы (против третьей строчки в четвертой строфе — глагол „сквозит“), но тем не менее поэт, покорный законам своих вековых традиций, не выходит за круг предначертанного ему и очерченного им: временное единство пространства не нарушено и в этой строфе ничем.Вздыхая древними поверьями,Шелками черными шумна,Под шлемом с траурными перьямиИ ты вином оглушена?И как бы на‹поминая› о круге, поэт намеренно в следующей строфе употребляет эпитет, обобщающий качества описываемого ландшафта, стягивая, таким образом, тему кольцом безвременного пространства.Средь этой пошлости таинственной,Скажи, что делать мне с тобой —Недостижимой и единственной,Как вечер дымно-голубой?Таким образом, вся тема развернута в мгновении в плоском пространстве очерченного пейзажа.Сложнее показано пространство во втором из названных стихотворений — из цикла «Возмездие». Стихотворение начинается описанием воспоминания поэта чувствах, некогда им владевших:О доблестях, о подвигах, о славеЯ забывал на горестной земле,Когда твое лицо в простой оправеПередо мной сияло на столе.Намечена как бы одна пространственная плоскость:Но час настал, и ты ушла из дому.Я бросил в ночь заветное кольцо.Ты отдала свою судьбу другому,И я забыл прекрасное лицо.Дана как бы вторая пространственная плоскость:Летели дни, крутясь проклятым роем...Вино и страсть терзали жизнь мою...Это как бы третья плоскость; четвертая занимает полторы следующей) строфы:И вспомнил я тебя пред аналоем,И звал тебя, как молодость свою...Я звал тебя, но ты не оглянулась,Я слезы лил, но ты не снизошла.Ты в синий плащ печально завернулась,В сырую ночь ты из дому ушла.Наконец, след‹ующая› строфа намечает как бы пятую плоскость:Не знаю, где приют своей гордынеТы, милая, ты, нежная, нашла...Я крепко сплю, мне снится плащ твой синий,В котором ты в сырую ночь ушла...Но эта пятая плоскость есть — настоящее, именно то мгновение, в которое поэт заключил тему; поэтому стихотворение не сопоставляет пространства различных реальных времен, а только собирает воспоминания в одно реальное время, в мгновение воспоминания. И как бы подтверждая это, поэт кончает, замыкая кольцо возвращением к теме первой строфы:Уж не мечтать о нежности, о славе,Всё миновалось, молодость прошла!Твое лицо в его простой оправеСвоей рукой убрал я со стола.В стихотворении нет места действия, во всяком случае оно не показано, но тем не менее тема развернута только в пространстве и никакой другой протяженности не имеет; в целом форма дана в мгновении воспоминания, т.е. именно в том времени, которым владел поэт в момент его написания (читатель в момент его произнесения или чтения), иначе говоря, в ноль поэтического времени.Блок не знал, да и не мог знать поэтической формы другой меры времени. Для этого нужно было выйти за пределы его века, его рока, или, говоря языком Хлебникова, заняться похищением времени.Все поэтическое творчество Хлебникова есть восхитительная охота на различных глубинах времени.К периоду 1906–1908 гг. относится небольшая поэма «Училица», где училица Бестужевских учин (т.е. курсистка) показана героиней романа с боярским сыном Володимирко. Поэма кончается словами:Так тщетно силились разорвать цепи времен два любящих сердца. Это наиболее простой прием объединения сюжетом двух различных временных эпох, то, что обычно называется временным сдвигом. Простой прием такого сдвига изучаем в рассказе «Мирсконца»: герои живут (действуют) от смерти к рождению. Рассказ кончается на V главе двумя строками: Поля и Оля с воздушными шарами в руке, молчаливые и важные, проезжают в детских колясках.В ранних произведениях Хлебникова простых приемов временнóго сдвига очень много, это первые молодые удары по спине неподатливого времени. Повесть «Ка» вся построена в различных временных слоях, и это мотивировано исчерпывающе самим Хлебниковым: Ему нет застав во времени. Ка ходит из снов в сны, пересекает время и достигает бронзы (бронзы времен). В столетиях располагается удобно, как в качалке. Не так ли и сознание соединяет времена вместе, как кресло и стулья гостиной. Синтетическое (интегрированное) сознание и есть сознание новой эры, в теоретической литературе определенное как кубизм. Девятнадцатый век легко зачертить индивидуализирующими стрелками, стремящимися в разные направления от некоторой точки. Их нельзя собрать, вычеркивая то одно, то другое направление, но следует, освободив их от того, что можно определить как одежду прошлого, интегрировать в душе, которая для этого должна ‹у›же быть более чем когда-либо сосредоточенной, ясной укладчицей в кратчайшие сроки.Таков Хлебников. Его уменье собрать не повторено в поэтической литературе Европы. Отметим то, что нет таких четырех строчек, в которых вновь не была собрана вся душа Хлебникова, между тем как такие большие мастера, как Пикассо, этого не постигают. Общность методов и Хлебникова и Пикассо–Брака заслуживает особого внимания (эту последнюю о Хлебникове как поэте отметку необходимо сделать, т.к. она выясняет пределы значения отдельных приемов, постепенно передвигая нас к цели нашей работы: изучению государства времени).Как выше сказано, в пределах поэтического, равно и живописного, опыта время не играло до сих пор самостоятельной роли. Кубизм определил эту роль, найдя, что поэтическое время, т.е. время, вызванное поэтическими приемами, не совпадает с реальным временем, причем это творческое время получается либо, как это уже показано, от произвольного сопоставления различных временных плоскостей, либо от обработки элементов формы, напр‹имер›, матерьяла, фактуры. В первом случае тем резче несовпадение времен (реального и художественного), чем меньше произвольное сопоставление мотивировано (чем оно менее иллюзорно). Такие, напр‹имер›, стихи Хлебникова:Котенку шепчешь: не кусай,Когда умру, свои дам крылья. Писал устало Хоккусай,А брови — матери Мурильо.Мы различаем здесь по числу строк четыре временных плана, немотивированно собранных в один подцвеченный рисунок; каждая строка соответствует в реальности обособленному восприятию, имеющему свое время; вместе с тем такие слова-образы, как котенок, крылья и брови, Хокусай и Мурильо, своими контрастами при сопоставлении дают чувство глубины во времени; благодаря чему все стихотворение воспринимается как более или менее прозрачная форма в воздухе, форма, имеющая различные плоскости разного преломления, так что мир исторический и мир настоящий просвечивают сквозь них, или ложатся на них тенями, с различной отчетливостью: почти осязаемой становится тень в строчке: А брови — матери Мурильо, и как тень от облака звучит первая строка четверостишия.Временнóе построение формы богато развито в следующем, например, стихотворении.Где волк воскликнул кровью:“Эй! я юноши тело ем”,Там скажет мать: „Дала сынов я“ —Мы, старцы, рассудим, что делаем.Правда, что юноши стали дешевле?Дешевле земли, бочки воды и телеги углей?Ты, женщина в белом, косящая стебля,Мышцами смуглая, в работе наглей.„Мертвые юноши! Мертвые
Комментариев нет:
Отправить комментарий